Дом Кольмана в Кирочной улице - это вот этот?:
http://www.citywalls.ru/house6216.html
Штейнгейля до тюрьмы я совсем не знал: сблизился я с ним в Петровских казематах. Какие могли быть побудительные причины нашего сближения, я до сих пор не могу понять. Как изъяснить сближение такого умного, такого положительного человека, как Штейнгейль, отца многочисленного семейства, прошедшего сквозь огонь и воду житейских треволнений, старейшего почти тридцатью годами молодого юноши, танцовавшего для моциона в железах французские кадрили, — я до сих пор не могу отдать верного отчета. Но возвращаясь теперь к воспоминанию прошедшего, я без пошлого самовосхваления, а с чувством благодарности к богу, одарившему меня каким-то особенным оттенком характера, с которым я без особенного с моей стороны старания приобретал расположение и дружбу людей, во всех отношениях гораздо выше меня стоящих. Пример налицо: моя тесная дружба с Торсоном и Штейнгейлем... Казематная жизнь сперва сблизила, а потом соединила меня со Штейнгейлем неразрывными узами самой чистой, бескорыстной дружбы. Правда, сначала не по вкусу мне были некоторые особенности в его личности. Так, например, мне не нравилась в нем какая-то театральность, какое-то желание рисоваться, даже речь его, ровная, плавная, спокойная, казалась мне речью Цицерона, сперва написанною и потом выученною наизусть, но потом я убедился, что он не мог быть другим, иначе он был бы не Штейнгейль, но что он, со всеми, по моему мнению, недостатками, прямая, русская душа... Со своей стороны, и он вначале думал видеть во мне более незрелости и ветренности, нежели сколько было во мне этих недостатков. Кипучая жизнь, выливавшаяся у меня иногда через край в резких выходках суждений и самых действий, подавала беспрестанно повод к подобным заключениям. Но так или иначе, мы сблизились друг с другом, и эта дружба длилась до его могилы. В день моих именин, 8 ноября 1836 года, он принес ко мне маленькую книжечку «Manuels d'Epictete»* в подарок. На заглавном листке была надпись: В незабвенный год жизни моей и отечества (1812 г.) эта книжка приобретена мною — тебе ее дарю, мой единственный друг и товарищ несчастия, также незабвенного. Если ты будешь тверд в своих правилах, согласных с нею, ты не забудешь седого друга твоего. Эти немногие слова могут служить лучшим истолкованием наших отношений.
Что же касается до биографических о нем сведений, чистосердечно признаюсь в невозможности удовлетворить ваше желание. Нам было мало надобности собирать друг о друге сведения о прошедшей жизни, и, сверх того, если бы кто и захотел заняться такою работою, надо было их записывать, чтоб после не перепутать, а этого делать нам было невозможно. Без сомнения, я мог бы Вам сообщить, кое-как опираясь на слабеющую уже память, многие из его занимательных рассказов о прошлом в его жизни, но они не послужат материалом для биографии.
Поведение его пред тайным судом было не только безукоризненно, но высоко оригинально по резкости ответов. Он и Торсон — может быть, более всех из подсудимых — высказали самодержавному владыке самых горьких для него истин. На вопросный пункт «Что побудило вас вступить в Тайное Общество?» — он поместил, между множеством причин, такой отвратительно-верный портрет нравственности того человека, который принимал скипетр для управления 60 миллионами, что члены суда упрашивали его переписать ответы, давая ему знать, что их будет читать сам государь.
— Тем лучше, — отвечал он, — пусть он посмотрится в это зеркало. А я, — прибавил, повторяя слова Пилата, — еже написах, написах. — Пожалуй, и в этой браваде можно видеть долю театральной выходки, если б он не заплатил за нее, может быть, лишними двумя-тремя годами каторжной работы.
